Александр Секацкий: Вот такая загогулина…

Александр Секацкий: Вот такая загогулина…

Национальная идея как история болезни

Александр Секацкий — кандидат философских наук,

преподаватель кафедры социальной философии и философии истории СПбГУ

Вопрос национальной самоидентификации, национальной идеи не только сложен, но даже противоречив. С одной стороны, национальный мотив, национальная идея является очень эффективным элементом государственности, с другой стороны, она стремится замаскироваться, потому что демонстрировать, выражать ее открыто и публично нельзя. Поэтому в обществе трудно найти четко выраженные и сформулированные национальные принципы. Если мы говорим о провозглашенных русских национальных принципах, то сразу вспоминаются слова Достоевского о русской душе и ее всеотзывчивости. Это часто цитируемые знаменитые слова Достоевского о гении Пушкина в его речи на открытии памятника Пушкину в Москве в 1880 году. Достоевский сказал: « Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина…..мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание.».


Действительно ли «всемирность русского духа» является объединяющим критерием для русских или не совсем так – вопрос спорный, однако намного яснее национальная общность проявляется тогда, когда произносятся как бы «случайные» слова и озвученным оказывается нечто коллективно-бессознательное, обычно глубоко спрятанное, скрытое.
Например, сказанные в запальчивости слова Хрущева «Мы вас похороним!» апеллируют к важнейшей внутренней установке, соединяющей в себе русское и имперское, к необходимости удержать во что бы то ни стало возможность ответно уничтожить весь остальной мир, если он вдруг объединится, чтобы нас извести. Подобные слова и подобная реакция отзывается в русской душе безошибочным резонансом и, несомненно, вмонтирована в подводную часть айсберга национальной идеи.

Когда случайно проговаривается такое скрыто-бессознательное, то обнаруживаются некая важнейшая для истории народа исходная болезненная точка. Болезненная – потому что в ней обнажается главное: содержащаяся в ней трагедия народа (: евреи с их изгнанием, разрушением Храма и Холокостом, армяне, живущие эхом геноцида и утратой национальной святыни, поляки с вечным спором-речитативом «Сгинела или нет? Еще не сгинела!».).

В отношении России этот травматический очаг и в то же время пульсирующее ядро национальной самоидентификации точно выразил Игорь Яковенко. По его мнению, дело вовсе не во вселенской отзывчивости, а в том, что формируется непреодолимая загвоздка, возникающая еще в 1453 году, году падения Константинополя и перемещения высшей санкции истинной веры — православия, в Москву: «Мы верим в истинного Господа истинной верой, и, хотя вера наша праведна, дела идут хуже некуда. А проклятые латиняне не знают истинного Бога, они подменили веру, но живут намного лучше нас». Такое невыносимое положение вещей не поддавалось никакому рациональному объяснению, из тупика мог быть только один, абсолютно неожиданный и при этом в высшей степени действенный, выход: потому что мы русские. Никакое обольщение не могло дать столько силы.
Эта идея по-новому трансформируется и вновь восстанавливается в СССР, уже в коммунистической версии: «Если мы так верны заветам Маркса, Энгельса, Ленина, истинам диамата и истмата, если у нас самый передовой, единственно правильный строй, то почему мы всё там же, где и всегда, — в заднице?»
Мы богоизбранные, поборники Истины и наследники ее, мы, советский народ, мы, русские! Есть наверняка что-то очень важное в этом испытании, не может же так быть, чтобы оно выпало нам зазря и неизбывно, столетие за столетием преследовало нас? Этот излом травматизирует и невротизирует социальное тело — но он же оборачивается своеобразным вечным двигателем, без которого национальная идея остается абстрактной и бессильной. Здесь уместно процитировать Владимира Мартынова:
«Национальная судьба может явить себя только в неком невербальном знаке, подобном гексаграмме. Национальная судьба — это иероглиф. Национальная идея может иметь место, а может и полностью отсутствовать, ибо она вторична по отношению к национальной судьбе. Национальная судьба наличествует всегда и во всем, независимо от того, существует или не существует соответствующая ей национальная идея. Так, в ельцинские времена все СМИ были заполнены судорожными призывами к формулированию национальной идеи, которая, несмотря на все усилия, так и не смогла явить себя миру, но в то же время национальная судьба явным образом подала свой знак, обозначив себя в словах Ельцина «Такая вот загогулина вышла»… Загогулина — это наше всё. Белый дом, ставший наполовину черным в результате танкового обстрела, есть, конечно, не что иное, как загогулина. Загогулиной являлся и сам Ельцин, так и не смогший выйти на встречу с президентом Ирландии. Словом загогулина можно определить и всё, что произошло с нами, и нас самих. Можно говорить о перестройке, постперестройке, о рынке, демократии и либерализме, о патриотизме, великой русской культуре и об особенном, ни на что не похожем русском пути — но все это будет лишь словами, в то время как загогулина каким-то непостижимым образом отражает состояние пребывания в реальности».
Иероглиф, загогулина, разлом, первичная сцена — это пусковые механизмы некоей микроистории, намного превосходящей «выставочную» национальную идею по своей достоверности, да и по важности тоже. Внешняя лакировка имеет свои резоны, но если под ней не скрывается какая-нибудь «загогулина», всё это лишь одни слова. Историческую работу совершает только первичная сцена, включающая в себя и элементы злорадства, и даже компоненты автотравматизма. Допустим, Хрущев, человек горячий и несдержанный, просто проговорился. Возможно, даже он вовсе не говорил этих слов — но то, что их ему приписывают с такими настойчивостью и сладострастием, само говорит о многом.
Какую же функцию выполняет этот выверт, столь напоминающий идефикс? Придется, пожалуй, признать, что этот выверт, или загогулина, есть устройство, специально предназначенное для крепления к душе, к ее глубинам и провалам. Слишком гладким, слишком общечеловеческим идеям не за что зацепиться, им не удержаться, декларативность не цепляет никого и никогда. Преодолевая постыдную, способную вызвать насмешку и презрение первичную данность, нация проявляет изобретательность, взращивает свои лучшие черты — но и худшие, впрочем, тоже. Двойная поляризация оправдывает тем не менее национальное измерение, без него История лишилась бы большей части своих историй. На фоне традиционных критериев прогресса позитивный смысл именно «шведскости», «русскости» или «монгольства» остается непостижимым. Его можно принять только в уступительном наклонении как естественные препятствия на пути к более зрелому суверенитету — или же как способ сохранения туристических изюминок. С точки зрения глобализации необъяснимая действенность национальной идеи воспринимается как анахронизм.

Полный вариант статьи можно прочитать в «Новой газете», № 163 от 10.10.2011